Фото Бродовского Романа Флоровича
Журнал «Петровский мост»
Владимир Петров.
Два гимназиста
26.12.2022 07:09:52
По страницам воспоминаний Д.И. Нацкого
Эти размышления – о книге, названной просто: «Мой жизненный путь».
Автор ее – ровесник Ивана Алексеевича Бунина, учившийся с будущим писателем в Елецкой мужской гимназии и на три года переживший своего, ставшего великим, одноклассника.
Дмитрий Иванович Нацкий. Годы жизни 1871–1956.
Записи его – не хронологически отмеченные датами отрезки жизни, а непрерывное, неспешное повествование о том, что пережито им в жизни. Как и Бунину, ему довелось жить в двух Россиях – имперской и советской, автору было что сравнить, сопоставить. В его безыскусном повествовании нет места идеологически окрашенным выводам и оценкам. Они излишни, а потому тем ценнее, объективнее и честнее.
В предисловии к своему труду, который был завершен буквально за дни до кончины, Дмитрий Иванович счел нужным уточнить, что «не рассчитывал на широкий круг читателей», а лишь на членов семьи и родственников, которым «будет небезынтересно ознакомиться с нравами и бытом своих предков», а чтение «оживит в их памяти минувшее». Но воплощенный замысел оказался намного шире и ценнее: записи Д.И. Нацкого, без преувеличения, яркий документ, соединивший на частном вроде бы примере, истории одной семьи, рода, – две эпохи, два века, таких непохожих и антагонистичных по строю жизни.
Труд Нацкого издан Государственной публичной библиотекой. Издатели, готовя публикацию, предуведомляют важность воспоминаний такими мыслями: «Не случайно историческая наука конца ХХ века обратила внимание на историю повседневности как важную составляющую исторического процесса», на важность «обращения в изучении частной жизни… Воспоминания, дневники, письма – те неподдельные документы жизни, которые равно интересны и современникам, и тем, кто отдален в своей жизни от описываемых событий временем или переломными моментами в жизни страны».
И подчеркивается, что в таких документах живет дух времени, отраженный непридуманным драматизмом. В этом соль дневников.
Дмитрий Нацкий родился в селе Петровском Елецкого уезда в 1871 году в семье священника. Село располагалось в тридцати верстах от Ельца на речке Ясенок. Рассказывая о местах, где прошло детство, автор дает панорамную картину окружавшего мира. Это крестьянские дворы, дворянские поместья, природные ландшафты, а также запомнившиеся на всю жизнь типы крестьян, соседей и знакомых. Земли уезда, прекрасные природные условия, близость торгового Ельца и железной дороги обу-словили густую заселенность территории. Здесь располагалось множество помещичьих усадеб, давших России немало известных деятелей.
И Бунин, и Нацкий родились спустя десятилетие после крестьянской реформы, перевернувшей традиционный дворянско-крестьянский уклад жизни. Реформа в равной мере ударила и по крестьянскому миру, и по поместному дворянству, подорвав экономические основы жизни. Хотя вроде бы освободила крестьян от тягостной крепостной зависимости, а помещикам предоставляло свободу хозяйственно-экономической деятельности – на новых условиях. Однако главная ценность – земля, не стала основой благополучия ни для помещиков, ни для крестьян. Помещичьи хозяйства беднели, шло повсеместное оскудение, а то и разорение.
Как жило большинство дворян, можно судить на примере семьи Буниных, что отражено в его дневниках, стихотворениях, прозе, наполненных пронзительной печалью об уходящем, – и казавшимся таким прекрасным, – укладе помещичьих усадеб. Старая патриархальная жизнь уходила, на смену шло что-то новое, непривычное, требовавшее инициативы и предприимчивости.
Но не только смена уклада, расслоение общества, становление новых экономических отношений и форм хозяйствования, диктуемых жизнью, ускоряли процессы распада и вызревание смуты. Помещик Елецкого уезда И.В. Пушешников в своих «Заметках старожила» писал: «Трудную эпоху переживают дворяне. Едва ли ¼ часть их благополучно выйдет из настоящего кризиса: но кто виноват, крестьянская ли реформа или неправильный и безобразный образ жизни? Конечно, последний. Они (дворяне. – Прим. авт.) учились и учатся доселе кой-чему и как-нибудь и жили всегда выше средств. Одна часть служила и на службе проживалась; другая часть служила и взапуски с разночинцами обворовывала казну и не чуждалась взяток; награб-ленные деньги растрачивала на наряды жен, дочерей, экономок и на разные боярские причуды; затем третья часть, полуграмотная и неспособная ни к какому делу, жила в своих имениях, бражничала, кутила и рыскала по полям с борзыми или лениво переворачивалась с боку на бок, не обременяя головы заботами об улучшении своего хозяйства: велось оно зря, без всяких разумных оснований; и вот теперь сердешные закопошились, затрепыхались, словно рыба на обмелевшем разлужье после слития воды…».
Что ж, жесткий приговор. А художественное отражение упадка дворянского сословия, ухода его с исторической арены, нашло яркое и талантливое воплощение в произведениях сына елецкой земли – Ивана Бунина.
В такой вот драматичный период русской истории входили в жизнь сын крестьянина Дмитрий Нацкий и наследник нищающего древнего дворянского рода Иван Бунин. В России они прожили почти полвека, затем один доживал свои годы в СССР, другой – в изгнании.
В конце 80-х годов Дмитрий поступает в Елецкую мужскую гимназию. Экзамен сдан, и он уже гимназистик в синем мундире с серебряными воротничком и пуговицами, в брюках из серого сукна, в серой шинели с ремнем. На голове фуражка со значком в виде скрещенных дубовых листьев, между ними буквы – ЕГ, такой же знак на ремне.
Готовились к поступлению в гимназию основательно: отец обучал азбуке, затем – чтение, письмо, арифметика. И обязательно латинский и церковно-славянский языки, что помогло на экзамене. Ваня Бунин зачислен в гимназию годом ранее. К экзаменам его также готовили серьезно. Вера Николаевна Бунина-Муромцева в книге «Жизнь Бунина» пишет, что за год до поступления в усадебный дом в Озерках «была привезена программа и учебники для вступительных экзаменов, а затем начались домашние уроки под присмотром наставника.
В воспоминаниях Дмитрия Нацкого содержатся интересные сведения об одноклассниках.
«В третьем классе со мной учился …выдающийся писатель, академик по изящной словесности Иван Алексеевич Бунин… Бунин был на один класс старше меня, но он остался в третьем классе на второй год, и там я с ним встретился. Учился он со мной всего один год, а затем вышел из гимназии, как говорили, по неимению для содержания в гимназии.
Его отец был пьяница и безобразник. Все, что давало ему его небольшое имение в деревне Огневка Елецкого уезда (ошибка, речь об Озерках. Огневку приобрел позже сын Евгений Бунин. – Прим. авт.), он прокучивал, не заботясь о судьбе детей. Путем самообразования, при помощи своего старшего брата Юлия Бунина Иван выдвинулся в число лучших русских писателей.
В гимназии Бунин учился неважно, но и тогда уже было видно, что он человек недюжинный, хотя мне он не был симпатичен. Был заносчив и форсист, на товарищей смотрел свысока, часто произносил слова: «Это гадко, мерзко и неприлично», – отвечая так и без всякого основания кое-кому из товарищей, например, Драновскому, малому очень простому, с которым я в то время дружил. При выходе из гимназии Бунин проходил дома курс и готовился к сдаче на аттестат зрелости экстерном, но затем почему-то оставил это занятие.
Когда Бунину было лет около двадцати, я встретил его в Ельце на улице в довольно для меня странном костюме – в бурке и дворянской фуражке с красным околышем. В это время он уже начал писать стихи и работать в качестве секретаря редакции газеты «Орловский вестник».
Уже будучи студентом, я ехал из Москвы в Елец на каникулы и случайно опять увидел Бунина в вагоне. Он ехал в свою усадьбу. Он показался мне надутым барской спесью выше меры и большим самомнением. На вопрос мой не оставил ли он намерения получить аттестат зрелости для поступления в университет, сказал, что университет ему ничего не дает».
Здесь уместно напомнить фрагмент воспоминаний из книги Ирины Одоевцевой «На берегах Сены», повествующих о ее беседах с Иваном Алексе-
евичем в пансионате «Русский дом», где они вместе отдыхали в 1947 году: «В гимназии, – говорил Бунин, – я ни с кем из товарищей не сходился. Все они были дети разночинцев с хамскими ухватками. Несмотря на свой общительный нрав, я держался особняком. Я страдал от одиночества, к тому же меня мучила тоска по дому и семье…».
О Бунине Нацкий в записках упоминает еще раз – в конце их, когда дошло известие о смерти писателя. А вот другим гимназическим товарищам посвящена целая глава. Особо он упоминает о знаменитых выходцах из гимназии.
«Из числа учившихся в одно время со мной в Елецкой мужской гимназии несколько человек приобрели потом известность: писатели-беллетристы И.А. Бунин, М.М. Пришвин, профессор С.Н. Булгаков (экономист), И.К. Недокучаев (химик), Бражников (зоолог), Н.А. Семашко (нар. комиссар здравоохранения), С.А. Маслов (министр во Временном правительстве)».
В воспоминаниях Дмитрия Ивановича есть эпизод, имеющий, думается, отношение к творчеству Бунина. В повести «Деревня» выведен колоритный персонаж – старик Балашкин, с которым встречался Кузьма Красов. Фамилия запоминающаяся. Но вот что пишет Нацкий о событии 1902 года, нашумевшем на весь уезд:
«…В это время совершено было убийство сидельцы винной лавки в селе Измалкове Елецкого уезда, ее сестры и сторожа, а в селе Сокольское Липецкого уезда убита целая семья из шести человек. Убийцей, как оказалось, был один из крупнейших деятелей уголовщины, некто Балашкин (настоящая фамилия Скарятин)… это был своего рода гениальный человек…».
Фамилия злодея была на слуху во всем уезде, слышал ее, конечно, и Бунин, введя ее затем в повествование.
Записки о гимназических годах Дмитрия Нацкого дают пусть краткие, но яркие штрихи из жизни юного Бунина. Гимназист Бунин в третьем классе остался на второй год, где его «догнал» Нацкий. О причинах плохой учебы сам Иван кратко записал в 1884 году: влюбился в гимназистку Юшкову и «из-за нее так запустил занятия, что остался на второй год в третьем классе». И другая – «запустил из-за ваяния».
Квартировал Бунин в этот год у кладбищенского ваятеля, увлекся лепкой крестов, ангелов, черепов. В семье это происшествие восприняли спокойно: мать была рада, что сын рядом, отец, никогда не унывавший, вспомнил, что сам сбежал из первого класса Орловской гимназии.
Характеристика Алексея Николаевича, отца Бунина, в воспоминаниях Нацкого резка, но отражает лишь внешнюю сторону его характера. Вот что пишет о нем Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
«Алексей Николаевич принадлежал к тем редким людям, которые, несмотря на крупные недостатки, почти пороки, всех пленяют, возбуждают к себе любовь, интерес за благостность ко всем и ко всему на земле, за художественную одаренность, за неиссякаемую веселость, за подлинную щедрость натуры…»
В начале 1886 года Бунин в гимназию из Озерок не вернулся, заявив, что учебу продолжит дома под руководством брата Юлия. Так и произошло. Отец во хмелю иногда кричал на него: «Неслужащий дворянин! Недоросль!», но в душе считал иначе: а что даст гимназия сыну нищающего помещика?
Жизнь, как станет ясно позже, все расставила так, как надо: даже университетское образование Бунину оказалось ненужным.
Страницы воспоминаний Дмитрия Ивановича о гимназической жизни, портреты гимназических товарищей, описание нравов, царивших в среде учащихся, да и всего жизненного уклада Ельца конца XIX века, колоритны, впечатляющи – даже в скупых строчках, не претендующих на художественность. Поражает насколько динамична была жизнь населения уезда, поездки в Москву, например, были обыденным делом для представителей всех сословий.
К концу XIX века Иван Бунин уже известный писатель, Дмитрий Нацкий по окончании Московского университета связал свою дальнейшую судьбу с судебным ведомством. Жил в Ливнах, Лебедяни, в Елец возвратился в 1905 году. Уже шла Русско-японская война, в обществе крепла революционная смута.
«В первый же год нашего пребывания в Ельце в октябре начались забастовки с экономическими, а затем политическими требованиями, прекратилось железнодорожное сообщение. 17 октября 1905 года вышел мандат о гражданских свободах – совести, печати, передвижения, собраний и союзов, встреченный всеобщим ликованием…» – пишет он. Забастовали и учащиеся мужской гимназии – осенью 1906 года, требуя большей «свободы».
Еще в 1905 году проявился крестьянский норов, выразившийся в разграблении зерна, хранившегося в хдебозапасных магазинах, поджоге помещичьего хлеба, сена, отравление посевов, погроме усадеб, требовании земли. В октябре 1917 года начались поджоги и погромы помещичьих усадеб.
Для иллюстрации разгула крестьянской вольницы приведу отрывок из воспоминаний учителя села Долгуша – из соседнего с Елецким Землянского уезда Воронежской губернии А.Н. Лестева (публикация Т. Лестевой «Как все было в реальности», «Литературная Россия», N38, 2017 год):
«Революция началась в Долгуше и других селах и деревнях с погромов и полного разгрома барских усадеб и захвата земли. От барских усадеб оставались камни да пепел. …В имении Верхний Ломовец… не осталось и камня на камне. Барин умер от огорчения скоропостижно. Была там же барыня… все у нее растащили мужики. Даже шаль, которую она надела, стянули с плеч…
В январе 1918 года долгушенцы начали громить имение В.Б. Головацкого… Дом окружила громадная толпа молодежи, во дворе шел грабеж, брали мужики барских лошадей, коров, свиней, овец, сбили замки с амбаров, где была мука, хлеб, насыпали в мешки, кто сколько сможет довезти в подводе, всюду раздавалась стрельба из ружей и пистолетов, разбивали стекла в доме…
Когда владельцы усадьбы покинули дом, то немного погодя, люди, преимущественно молодые мужики, парни, бабы и девки стали бить в доме все окна, ломать двери, рамы, тащить кто что захватит – стулья, столы, посуду. На другой день от имения ничего не осталось, только одни стены…».
Дмитрий Иванович не оставил нам записок о том, как громили помещичьи усадьбы в его родных краях. Но он все же отмечал это в своих воспоминаниях. Вот, например, такой эпизод: «Едучи поездом в Тамбов… я встретил помещика из Козловского уезда, окровавленного, еле спасшегося от преследовавших его крестьян».
Пишет он и о том, как умирали ухоженные когда-то помещичьи имения, превращаясь в пустыри, заросшие бурьяном. («Вся Россия стала мужицкой – и кажется мне пустой, печальной, – ни одной усадьбы!» – запишет Бунин однажды в неизбывной печали).
Октябрь 1917 года. Иван Бунин записывает в дневнике, готовясь навсегда покинуть Васильевское, дом Пушешниковых:
«22-го – во втором часу пленный из Предтечева, верхом – громят Глотово… Через час пьяный мужик из Предтечева: «Там все бьют, там громят, мельницу Селезневскую разнесли… Уезжайте скорее!..» 24 пробыли в Ельце. Отовсюду слухи о погромах имений… все Аннинское разгромили. Жгут хлеб, скотину, свиней жарят и пьют самогонку… У Ростовцевых всем павлинам головы свернули…».
Позже он, уже во Франции, получит известие о том, что исчезла с лица земли и усадьба в Васильевском. Глубоко чувствуя душу русского человека, крестьянина, Бунин, «выросший среди народа», говорил о мужицком характере, в котором совмещаются и «икона, и дубина», здравый смысл и проявления стихийных страстей, готовность к бунтам.
В 1919 году Бунин покинул Россию. Навсегда. Нацкому предстояло жить на родине, переименованной в СССР. Оба они завершили свой земной путь вдалеке друг от друга – Бунин во Франции, на кладбище Сент-Женевьев де Буа, Нацкий – на одном из елецких кладбищ. Он пережил все, что суждено было пережить вместе со страной, описывая все превратности судьбы беспристрастно и просто. Так же просты и самые щемящие страницы его жизнеописания, когда он делится впечатлениями о посещении родных мест, где прошли его детство и юность, о прогулках по Ельцу:
«Побывали на окончательно разрушенном Чернослободском кладбище, где выкорчеваны даже пни. Уцелела только передняя стена кладбищенской сторожки, полуразрушенные столбы ворот и груда кирпичей на месте сломанной церкви. Лесоистребление на кладбище начато было горкомхозом под благовидным предлогом рубки сухостойных деревьев, а окончили полным уничтожением парка при участии местных хищников-обывателей…»
За городом, гуляя с внуком, «обнаружил, что прекрасный фруктовый сад на бывшей даче Ростовцевых, где теперь пионерский лагерь, полностью уничтожен. Хозяйственные постройки в имении Заусайловых разрушены». В Телегино, где прошло детство, «пошел бродить по окрестностям. Картина была довольно печальная. Многие усадьбы запустовали, дома и постройки снесены, на их месте пасется скот».
И отмечает – обезлюдели села. Отыскал и место, где отцом в 1878 году был построен дом. «Передо мной опять встала картина разрушения еще более полного… Теперь на месте дома и садов оказалось, буквально, пустое место…».
«От помещичьих усадеб вокруг Телегино и следов не отыскать. От имения Уклеиных, от дома и хозяйственных построек не осталось ничего. Побывал на месте, где находилась усадьба «землевладелицы Наумовой, где был хороший дом и хозяйственные постройки, на месте которых теперь выросла трава, большой пруд пересох…». «Лес Черникова полностью вырублен…».
Эти записки Дмитрия Ивановича относятся к концу сороковых годов. А еще раньше, воскрешая в памяти жизнь в Озерках, Иван Алексеевич в 1922 году пишет стихотворение:
Зарос крапивой и бурьяном
Мой отчий дом. Живи мечтой,
Надеждами, самообманом!
А дни проходят чередой,
Ведут свой круг однообразный,
Не отступая ни на миг
От пожелтевших, пыльных книг
Да от вестей о безобразной,
Несчастной, подлой жизни там,
Где по родным, святым местам,
На ниве тучной и обильной
И по моим былым следам
Чертополох растёт могильный.
Такая вот перекличка сквозь времена и расстоянья!
Все изгнаннические годы Бунин воспевал навсегда исчезнувшую Россию, старый уклад жизни, воскрешал образы русских людей – крестьян, дворян, купцов, мещан, юродивых, прекрасных женщин, юных гимназисток.
Дмитрий Нацкий жил на родине, наблюдая как меняется жизнь, устремляясь в неведомое будущее. Лишь прошлое оставалось неизменным, таким, каким оба они восприняли его – сердцем, умом, душой…
Дмитрий Иванович оставил еще две краткие записи о своем гимназическом однокласснике – уже в 1954 году. «В истекшем году (1953) умер мой товарищ по гимназии, талантливый писатель И.А. Бунин. Он учился со мной до третьего класса, после чего вышел из гимназии…».
И последнее упоминание о нем в 1955 году: «Другой мой товарищ по гимназии Иван Алексеевич Бунин, выдающийся писатель, умер два года назад».
Через год не стало и автора замечательного труда. Но остались воспоминания. Это о них так проникновенно и мудро сказал Иван Алексеевич Бунин:
Молчат гробницы, мумии и кости,
Лишь слову жизнь дана…
О ТОМ, ЧТО БЫЛО ВЕК НАЗАД
ПРЕЗЕНТ ИЗ НЬЮ-ЙОРКА
Впервые об этой книге я узнал без малого три года назад. В „Липецкой газете“ был опубликован материал Владимира Петрова „И возвращается ветер…“, в котором автор рассказывал о владельцах Трубетчина Васильчиковых и Толстых. А в подтверждение некоторых описываемых событий ссылался на воспоминания Д.И. Нацкого „Мой жизненный путь“.
Мне, давно занимающемуся историей Трубетчина, страстно захотелось иметь воспоминания в собственной библиотеке. „Но реальна ли эта затея?“ — думал я. Ведь Владимир Михайлович назвал эту книгу в своём материале редчайшей. „Стало быть, — витали в моей голове мысли, — если где-то и есть такая книга, то путь к ней для моей заурядной персоны едва ли будет успешным“.
Но говорят же: кто ищет, тот всегда найдёт. И поиски начались.
Единственное, что я мог предпринять в этой ситуации, — позвонить дочери в Москву и попросить её поискать требуемое в московских букинистических магазинах. Что я и сделал. Через два дня дочь позвонила и сказала: „В московских магазинах такой книги нет — она давно стала раритетом“. Но утешила обещанием связаться со своими однокашниками по МГУ (она окончила исторический факультет), живущими в столице и работающими в исторических архивах и соответствующих институтах, возможно, они помогут ей в таком трудном деле. „Хотя — добавила она, — надежда на успех минимальная“.
Зная обязательность дочери, я при наших частых телефонных разговорах удерживал себя от напоминаний о книге, думал: „Если ничего не говорит, значит — ищет“.
И вот однажды услышал её радостный голос: „Будет тебе Нацкий! Только придётся немного потерпеть: заказ на неё ушёл в Нью-Йорк “. При этом о цене и деталях затеваемого предприятия, ссылаясь на „секрет фирмы“, распространяться не стала, сказала только, что оказывает мне эту услугу в качестве презента.
Не успел мажорный, обнадёживающий голос дочери раствориться в телефонных просторах, меня начал снедать червь сомнения: где я, а где Нью-Йорк? Да и откуда взяться гарантии того, что книга, даже если она случайно оказалась в Америке, попадёт в мои руки? Но чтобы не кликать неудачу, старался не думать о печальном исходе дела.
И моё терпение было вознаграждено. Спустя месяц к своей великой радости держу эту уникальную книгу в руках. И с удовольствием представляю её читателям.
Д.И. Нацкий. Мой жизненный путь. Год выпуска 2004-й. Место издания — Москва, издательство Государственной публичной исторической библиотеки. Тираж — 200 экземпляров (в масштабах страны — капля в море), объём — 518 страниц.
Сразу же по получении, буквально за считанные часы без перерыва на обед, ужин и сон, прочёл её от первого до последнего листа. Давно не испытывал от чтения такого удовольствия. Особое впечатление произвели на меня страницы, повествующие о Трубетчине, Добром и их окрестностях, а также о нашей удивительной природе. Думаю, такие же чувства испытают при этом и многие из читателей.
Не менее интересны сведения о жизни автора, его времени и современниках. С них и начнём.
ВЕХИ ЖИЗНИ
Дмитрий Иванович Нацкий родился в 1871 году в селе Петровском Елецкого района. Его родственники по линии отца — Ивана Лукича — сплошь были из священнослужителей. Однако сын выбрал юриспруденцию. Учился в Елецкой мужской гимназии. В 1892 году поступил на юридический факультет Московского университета. После его окончания зачислен младшим кандидатом на должность по судебному ведомству города Ельца. С тех пор вся его трудовая жизнь до революции была посвящена этому поприщу. За добросовестную работу награждён орденом Св. Анны второй степени. Работал в городе Ливны Орловской области. В 1910 году получил должность члена окружного суда по Лебедянскому уезду. Был в курсе всех дел уездной знати. Этому мы и обязаны появившимся позже воспоминаниям.
Свои записки Дмитрий Иванович начал писать в 1934 году. В предисловии к ним автор говорит о том, что, приступая к составлению своего жизнеописания, не рассчитывал на широкий круг читателей, а имел в виду своих сыновей и ближайших родственников, которые вместе с ним переживали описываемые события, и выражал надежду: чтение записок оживит в их памяти минувшее и, может быть, доставит читающим некоторое удовольствие.
Последние строки воспоминаний Дмитрий Иванович написал за четыре дня до смерти. Думал ли автор, что его заметки будут читать не только родственники и жители бывшего Лебедянского уезда, но и представители зарубежья? Едва ли. И тем приятнее нам, его потомкам, спустя почти век констатировать эту данность.
После революции Д.И. Нацкий служил в различных советских учреждениях. Скончался в 1956 году в Ельце. Там и похоронен.
В ОДНОМ КЛАССЕ С БУНИНЫМ
Как известно, из стен Елецкой мужской гимназии вышло много выдающихся людей. И среди них первый нарком здравоохранения РСФСР Н.А. Семашко, экономист С.И. Булгаков, химик И.К. Недокучаев, министр Временного правительства С.А. Маслов, писатели И.А. Бунин, М.М. Пришвин и другие.
С одними Нацкий был хорошо знаком, с другими приятельствовал, иные даже помогали ему в лихое время невзгод. Когда в августе 1918 года Дмитрий Иванович по недоразумению был арестован и препровождён на отсидку в Тамбовскую ЧК (Лебедянь тогда входила в Тамбовскую губернию), его родственники написали письмо Н.А. Семашко, как вспоминает рассказчик — „другу Ленина“. Благодаря ходатайству наркома „виновник“ случая через полтора месяца был освобождён и благополучно вернулся домой.
А с академиком словесности Буниным Нацкий учился в одном классе. Писатель был на год старше Дмитрия, но в третьем классе его оставили на повторное обучение. С этого времени и началось их общение. В воспоминаниях такому обстоятельству отведено немало места. Мы же приведём строки с характеристикой И.А. Бунина, редко публикуемой в книгах о нём.
„В гимназии Бунин учился неважно, но и тогда уже было видно, что он человек недюжинный, хотя мне он не был симпатичен. Был заносчив и форсист, на товарищей смотрел свысока, часто произносил слова: „Это гадко, мерзко и неприлично“, — отвечая так и без всякого основания кое-кому из товарищей. По выходе из гимназии Бунин проходил дома курс и готовился к сдаче на аттестат зрелости экстерном, но затем почему-то оставил это занятие. Когда Бунину было лет около двадцати, я встретил его в Ельце на улице в довольно для меня странном костюме: в бурке и дворянской фуражке с красным околышем. В это время он уже начал писать стихи и работать в качестве секретаря редакции газеты „Орловский вестник“. Уже будучи студентом, я ехал из Москвы в Елец на каникулы и случайно опять увиделся с Буниным в вагоне. Он ехал в свою усадьбу. Он показался мне надутым барской спесью свыше меры и большим самомнением. На вопрос мой не оставил ли он намерение получить аттестат зрелости для поступления в университет сказал, что университет ему ничего не даст“.
Удивляют нелестные отзывы? Ну так ведь тут, как и из песни, слов не выкинешь.
Часто общался Нацкий-гимназист с другим известным писателем Михаилом Михайловичем Пришвиным, который был на два года моложе и учился классом ниже. Именно во втором классе с маленьким Мишей случилась, как пишет свидетель, трагедия. Трое третьеклассников уговорили его бежать с ними в Америку. Оставив домашним уведомление о своём путешествии, взяли лодку и пустились по Сосне в дальний путь. Но далеко не уплыли — на следующий день местным приставом были задержаны и доставлены по месту учёбы. „Помню, — вспоминает Нацкий, — как путешественников привели с полицией в гимназию, и как они шли по парадной лестнице в приёмную директора. Самый маленький, второклассник Пришвин, при этом заливался горькими слезами“.
За это самое путешествие третьеклассников исключили из гимназии, а Пришвина оставили. Как известно, он был исключён оттуда позже, из-за столкновений с учителем Розановым.
ПЛЕМЯННИЦА А.И. ЛЕВИТОВА
Раз уж заговорили о писателях, то вспомним о нашем земляке Александре Ивановиче Левитове. И вот по какому поводу: Дмитрий Иванович был хорошо знаком с его племянницей, женщиной не без способностей, но и не без пороков — любила выпить. Она приходилась Нацким соседкой. Вот как пишет об этом автор:
„Соседка эта — Александра Александровна Левитова — племянница писателя Левитова, бывшего родом из села Доброго Лебедянского уезда, человека талантливого, но незаслуженно забытого. В то время о нём очень кстати напомнил журнал „Север“, издававшийся романистом Всеволодом Сергеевичем Соловьёвым, давшим в этом году в приложение собрание сочинений Левитова. Александра Александровна была сухощавая, лет 55 женщина с чёрными проницательными глазами, так и впивавшимися в собеседника. У неё, как и у талантливого её дяди, был порок — алкоголизм, да и психически она казалась не совсем нормальной. Квартирантов она не держала. По её словам, при дешевизне квартир в Лебедяни она не хотела себя стеснять, а может быть, и побаивались с ней жить в одном доме, считав психопаткой и алкоголичкой. К нам она относилась хорошо. Левитова угощала нас плодами своего сада. Иногда Левитова звала нас пить чай, но чаще мы приглашали её. Она охотно приходила, но не была ни назойливой, ни попрошайкой“.
Завершая разговор о племяннице Левитова, Дмитрий Иванович говорит о том, что не все, разумеется, верили в гадания не совсем обычной женщины, однако большинство её предсказаний сбывалось, и приводит в подтверждение тому несколько конкретных случаев.
НАЦКИЙ И ТРУБЕТЧИНО
Теперь пришло время представить Нацкого как автора заметок о Трубетчине и его владельцах. А начинаются они со знакомых нам берёзок.
„Большая грунтовая дорога была обсажена на значительном протяжении с обеих сторон берёзами. Берёзы эти были огромные, старые, дуплистые, отживающие. Теперь их, пожалуй, уже искоренили. Так долго они уцелели потому, что дорога в этом месте проходила через огромное, в 6000 десятин имение графа Толстого, находившееся при селе Трубетчине. Имение охранялось объездчиками, которые, охраняя имение, не допускали порчи древесных насаждений на большой дороге. Хозяйство в имении велось образцово. Земля была разделана, как пух. Особенно интересны были плантации сахарной свёклы, напоминавшие ситец, на котором по чёрному полю идут прямые зелёные полосы. На плантациях постоянно работали: то пашут, то сеют, то полют. Зерновые при хорошей обработке и удобрении не боялись засухи. В дождливые лета боялись только полегания.
К барской усадьбе прилегала очень большая, искусственно посаженная берёзовая роща. Граф М.П. Толстой был дальний родственник Льва Николаевича, но если его спрашивали об этом родстве, то он считал этот вопрос оскорбительным для себя. Он был заядлый крепостник и держал в кулаке местное население, работавшее у него на плантациях“.
Что и говорить, необычным был человеком граф. Но это неполный, можно сказать, образ генерала. А вот его дополнение.
Осенью 1910 года знать Лебедянского уезда провожала своего предводителя дворянства, владельца тележенских земель Ивана Владимировича Хозикова в Кострому, куда он был назначен вице-губернатором. В честь такого события был дан обед, на котором Нацкий впервые встретился с М.П. Толстым. Перед вами его впечатления от встречи:
„На обеде я впервые увидел матёрого лебедянского зубра — графа Михаила Павловича Толстого. Он верховодил всем дворянством и земством, хотя официально был только гласным Лебедянского земства. У него было имение в селе Трубетчине в 6000 десятин и сахарный завод, а также имение в Тульской губернии и доходные дома в Петербурге. Он был скупец и любил судиться. За малейший проступок крестьян, вроде, например, похищения с поля после уборки сахарной свёклы охапки свекольной ботвы, которая с поля не убиралась, а оставалась гнить на месте, граф заводил судебные дела. Конечно, следователи и судьи знали цену этим делам и не поощряли его сутяжничества. Поэтому граф был озлоблен против судейских и открыто это высказывал. На обеде он рекомендовал не обращаться в суды, а просто „кокошить“ виновников. В земских собраниях он, не будучи председателем, грубо обрывал не нравившихся ему ораторов, и никто не решался ему перечить“.
Наверное, суждения автора о владельце Трубетчина справедливы. Однако, на мой взгляд, слишком резки и прямолинейны. И я бы в этом случае М.П. Толстого защитил. И не только потому, что он наш, трубетчинский. Конечно, при беглом взгляде граф, может, и выглядит крепостником и деспотом. Но давайте приглядимся к нему поближе, да повнимательнее и увидим перед собой поборника дисциплины и порядка. Разве случайно имение графа было образцовым в округе и являло собой пример для подражания. И люди жили здесь много лучше, чем в других поместьях. Разумеется, любители прихватить плохо лежащее боялись генерала, но и они относились к нему с почтением и достоинством.
Ну как тут не вздохнуть: такого принципиального, да в наши бы времена!
Известно, что ныне воруют не свекольную ботву, а государственные (то есть наши с вами) деньги. И не охапками, а осьминными мешками. В этом случае так и просится на язык печально-знаменитое:
Грош для новейших господ
Выше стыда и закона.
Ныне тоскует лишь тот,
Кто не украл миллиона.
Сегодня для борьбы с этим тотальным злом, ох, как бы пригодился волевой, непримиримый ко всякому лихоимству Михаил Павлович Толстой — только где бы его взять…
Виктор КУЗЬМИН.
